Михаил Калужский – писатель и исследователь театральной цензуры, автор и ведущий подкаста о политическом и документальном театре «Закати сцену», пишущий на русском и английском языке. До отъезда из России Михаил Калужский руководил театральной программой Сахаровского центра, много занимался журналистикой. Он — автор нескольких документальных пьес. Сегодня он — гость нашего журнала.
— Михаил, я обратил внимание, что у вас на фейсбуке в качестве статуса используется фраза на английском языке: «That man‘s not a center of the universe, And working in an office makes it worse» .В переводе она звучит так: „Человек – не центр вселенной, а работа в офисе только усугубляет ситуацию».
— Эту фразу придумал не я, это цитата из одного из моих самых любимых поэтов, эти строки написал Уистон Хью Оден.
— Ну, вам это близко, я так понимаю, по духу?
— Абсолютно. По духу и по образу жизни. Я много лет не привязан ни к какому офису.
— Ну что, давайте начнем, это было, так сказать, преамбула. Вы – журналист и драматург. Как вы считаете что-то объединяет журналистику и драматургию? Это – два разных мира, или все-таки это один мир, и есть между ними какая-то граница?
-Давайте я начну с того, что вообще-то сегодня я уже и не журналист, и не драматург. Последний мой драматургический текст был опубликован, наверное, пару лет назад в ROAR, это издание, которое делает Линор Горалик, «Вестник оппозиционной литературы». Сейчас я не занимаюсь сейчас реальным театром, практическим выпуском спектаклей или проведением фестивалей. То, что я делаю, было бы правильнее назвать неакадемическими исследованиями театра и театральной цензуры. Я два с половиной года веду театральный подкаст “Закати сцену” недавно у меня в соавторстве с исследовательницей из Оттавы Яной Меерзон вышла монография про российскую театральную цензуру Performing Censorship. The Russian Case. Я регулярно пишу о цензуре и культурной политике, но всё это, конечно же, не журналистская работа.
Это была своего рода преамбула. Теперь к вашему вопросу. По своей природе театр и журналистика — безусловно, разные сферы. Но с другой — и журналистика меняется, и театр сильно изменился за последние, в зависимости от точки отсчета — 70, 50, а может, и 20 лет. В современном театре всё больше не только публицистического накала, но и конкретных тем и техник, которые раньше считались прерогативой журналистики. В первую очередь это касается методов документального театра, которым я, в основном, занимался. Он строится на работе с интервью или первоисточниками информации, и, как журналистика, стремится сделать важное — известным, а неизвестное — понятным.
— Ну а теперь, если позволите, поговорим о вас. Насколько я знаю, вы уже десять лет живёте в Берлине, верно?
— Да, я уехал с началом войны в 2014 году в Израиль, и через год переехал в Берлин.
— Всё-таки серьёзный срок. Как, на ваш взгляд, этот город повлиял на вашу творческую «оптику»?
— Очень существенно. Например, я перестал писать пьесы и стал писать прозу и исследовать театральную цензуру.
— Интересно. А почему? Это – осознанное решение или временный перерыв?
— Совершенно осознанный выбор. Это результат сочетания многих факторов. И конечно на него повлияло и само место, в котором я живу. Мне кажется, что географическое и культурное перемещение вообще важно для любого человека, безотносительно к его или её профессии. Но у тех, кто занимается сочинительством, особенно на русском, очень часто возникают особенные отношения с Берлином. Берлин очень многослойный город. В нём каждый может найти что-то своё. Как, наверное, и в любом мегаполисе, но у Берлина особая судьба. Здесь постоянно присутствуют и история, в первую очередь 20 века, и современность, и одновременно происходят какие-то быстрые и сиюминутные перемены. И всё это одновременно, что я., безусловно, влияет на то, как ты видишь мир и себя в нём.
— В чём, по-вашему, главная проблема русскоязычного театра в эмиграции сегодня?
— У русскоязычного театра в Европе есть одна важная проблема. И, возможно, она начнёт меняться в ближайшее время.
С 2022 года, с эмиграции после начала полномасштабного вторжения России в Украину, театр на русском языке за пределами России развивался в довольно интересной, но неоднозначной ситуации. С одной стороны — это было очень удобно для зрителя: богатый выбор, разнообразие. С другой — довольно неуютно для профессионалов. Потому что всё держалось, в сущности, на разрозненных проектах, на читках и небольших фестивалях , на продюсерских инициативах.
И речь сейчас не только о фестивалях с насыщенной программой. Даже в обычный месяц можно попасть на множество читок, показов, небольших постановок. Казалось бы, всё хорошо. Но для артистов, режиссёров, художников — это неустойчивая среда. Они существуют от проекта до проекта. Это не даёт ощущения полноценной профессиональной реализации.
Но мы уже начинаем видеть, как ситуация меняется. Всё больше театральных профессионалов интегрируются — если не в немецкий, то в более широкий европейский контекст. И постепенно перестают быть только «русскоязычными» режиссёрами или актёрами (актёрам, конечно, гораздо сложнее, чем театральным художникам или режиссёрам). Это – важный сдвиг. Те, кто не смогут интегрироваться, постепенно уйдут из профессии.
— Миграция изменила драматургов? Или драматурги меняют миграционную повестку?
— Та ситуация, в которую эти драматурги были вынуждены попасть — вынужденный отъезд, утрата привычной среды, сдвиг фокуса — радикально изменила их оптику. Да и не только эмигрировавшие. Надо быть справедливым: и в самой России есть авторы, которые пишут на те же темы, возможно, не всегда имея возможность быть поставленными, прочитанными публично, но это вовсе не значит, что они молчат.
В той или иной степени об этом говорят практически все. И неважно, начинающие ли это авторы или те, чьи пьесы уже идут на сценах европейских театров. Общее состояние травмы, переосмысления, попытки нащупать новые смыслы после 2022 года — это реальность, в которой оказался современный русскоязычный театр, работающий в эмиграции
Что касается меня лично, — когда я ещё активно писал пьесы, основной фокус был на исторических сюжетах. Я старался поднимать сложные, «неудобные» темы — от репрессий до гражданского сопротивления в Сибири, те самые скелеты в шкафах, которые общество так старательно прятало.
— Есть ли темы, к которым вы принципиально не прикасаетесь?
— Были ли у меня табу? Нет, для меня было важно говорить о том, что исторически забыто, подавлено, вытеснено. В этом и был мой главный профессиональный и человеческий интерес. В какой-то момент я понял, что мне ближе не художественное моделирование, а реконструкция замалчиваемого — будь то документы, судьбы или «немая» память регионов, так что мои пьесы, скорее, про то, как история говорит с нами, даже если мы делаем вид, что её не слышим .Например, написал пьесу о похоронах Сталина — это была идея Кирилла Серебренникова. Она была сыграна всего один раз, по понятным причинам: вскоре самого Серебренникова российская судебная система сделала главным действующим лицом уже не на сцене, а в зале суда. Для меня не существовало запретных тем. Напротив — мне было важно работать с материалом, к которому до меня почти никто не прикасался. Это был осознанный выбор, и, если хотите, мой «фокус». Я не писал пьесы «обо всём», я шёл туда, где было молчание.
— Как вы относитесь к идее «культурного бойкота»?
— Даже если зайти на сайты вроде «Kontramarka.de» — платформы, где представлены самые разные культурные события, — вы увидите, что культурная палитра полна: от стендапа и поп-музыки до нишевых спектаклей. И там вполне можно найти артистов, которых многие хотели бы «отменить», но они выступают. Нет тотального запрета. Есть выбор — со стороны публики и организаторов.
Так что, возможно, это не бойкот в классическом смысле, а процесс, в котором культура наконец перестала быть «вне политики». И для меня, честно говоря, это скорее шаг вперёд.
— Вспомним свежие примеры: Гергиева не пускают в Италию, выступления Анны Нетребко сопровождаются протестами. Это вызывает споры — насколько справедливо «отменять» артистов, чья политическая позиция вызывает неприятие?
— На мой взгляд, слово «бойкот» звучит слишком громко. Это ведь не кампания с директивами, это стихийная, хотя и массовая, реакция общества. Аудитория в демократическом мире имеет полное право не соглашаться, выражать протест, не покупать билеты, вставать с плакатами перед залом. Это форма гражданской позиции.
Да, действительно, говорить о культурном бойкоте как о каком-то тотальном, массированном явлении — было бы преувеличением. Скорее, это точечные случаи, касающиеся отдельных, откровенно одиозных фигур. Тот же Валерий Гергиев — безусловно, выдающийся дирижёр. Но ведь он уже давно не просто музыкант, а функционер, лицо режима. Его лояльность давно публична, и он сам её никогда не скрывал. Поэтому и реакция на него — вполне закономерная.
Или – Теодор Курентзис, который не высказывался против войны. Вообще. Полное молчание. Да, формально он не сделал никаких заявлений в поддержку, но и не отмежевался. Его оркестр базируется в Петербурге, но он постоянно гастролирует в Европе.
Так что да, масштаб бойкота не стоит драматизировать. Но сам принцип, точечная реакция на конкретные позиции и действия — абсолютно оправдан. Мы больше не живем в реальности, где можно быть «вне политики». И культура — в том числе.
— Кого из современных немецких или русскоязычных драматургов вы бы рекомендовали нашим читателям?
— Из современных драматургов, работающих на русском языке, включая авторов из Украины, живущих в Европе, я бы в первую очередь назвал Сашу Денисову — она, выдающийся автор.
Мне очень интересны Михаил Дурненков, Наталья Лизоркина, Полина Бородина, Эстер Бол (раньше мы её знали как Асю Волошину). Я не называю сейчас авторов, которые остались в России, чтобы не навредить им — особенно учитывая, что сам связан с организациями, которых власти называют «иноагентами» или “нежелательными”. Поэтому здесь важно соблюдать осторожность — многое зависит от конкретной пьесы и ситуации.
Что касается немецкого театра… Честно говоря, я уже не помню, когда в последний раз видел спектакль, поставленный по пьесе в её классическом понимании. Сегодняшний театр иначе работает с драматургическим материалом, пьеса всё больше становится поводом, а не основой спектакля.
— Если бы вы чисто гипотетически могли поставить спектакль в любом месте мира, то где бы это произошло?
— Многие мои пьесы написаны на очень «российском» языке. Есть один давний текст 2012 года, основанный на книге израильского психолога Дана Бар-Она . Я бы с удовольствием возобновил или перезапустил этот материал — особенно сейчас он кажется очень важным.Это – интервью с детьми нацистов, тех, кто в разной степени участвовал в преступлениях. Дан Бар-Он , будучи психологом, проводил эти интервью в середине 80-х годов и собрал их в книгу под названием «Наследие молчания. Встречи с детьми Третьего Рейха».
Эта книга рассказывает не только о преступлениях нацистов и Холокосте, но и о простом человеке, который совершил военное преступление, преступление против человечности. И о том, как это повлияло на следующее поколение…
Молодое поколение продолжает перерабатывать эту травму. Они пытаются с ней жить, что-то с этим делать, понять, как с этим быть. Учитывая новую глобальную волну антисемитизма, я бы именно в Израиле поработал с этим материалом.
— Большое вам спасибо, Михаил, за интересный разговор!
— И вам спасибо, Евгений!
Беседовал Евгений Кудряц
«Немецеко-русский Курьер», ноябрь/декабрь 2025
Фото — Рины Гинзбург
Сайт журналиста из ФРГ Евгения Кудряца 